В мокрой прошлогодней листве на боку лежал чайник. Чайник был очень уютный и домашний , такой красный в больших белых горохах. Посмотришь на него, и видиться: большая семья, горячий самовар, медовые каврижки… И чайник этот передают из рук в руки… И болтают и смеются… А чайник такой горячий- горячий и пахнет крепкой заваркой. А потом убирают его в шкаф со стеклянными дверцами ( Тимофей вспомнил, такие шкафы назывались непонятным ему в детстве словом «сервант»), чтобы достать на следующий вечер. И нет ему никакого друго места в этом мире, кроме как на скатерти в цветочек посередине стола… От всех этих мыслей и картинок чайник еще более дико смотрелся в грязи и опавших листьях на одинокой лесной поляне. Он был здесь таким же чужим, каким когда-то чувствовал себя сам Тимофей в этом лесу. Да и откуда, собственно, вообще взяться фарфоровому чайнику посреди тайги? Тимофей вздохнул, аккуратно поднял чайник, бережно стер грубой ладонью грязь с одного бока, медленно провел пальцем по единственной щербинке на носике, взвесил на ладони. Чайник как-то обижено звякнул крышкой и замолчал, как и положено всякому чайнику. Тимофей огляделся. Не было вокруг ни души: ни мусорных следов туристической стоянки, ни аккуратного пяточка егерьского костра, вообще ничего не было, что указывало бы на присутствие человека. Да тут-то и тропы нет. И вообще, как-то глупо и очень не по-походному тащить с собой в такую глушь фарфоровый чайник. Тимофей пожал плечами, развел руками, будто самому себе говоря, не знаю я , откуда он тут взялся, удожил чайник в пустой еще рюкзак да и пошел себе дальше. Идти предстояло еще долго. До деревни дойти и назад, это вам путь не ближний. Тут если на рассвете выйти, хорошо бы еще до темноты успеть… Да и скорей бы назад… В тишину… от людей… Скоро снег сойдет, и лес станет непроходимым до самой летней жары. И Тимофей будет в этом лесу хозяином-охранителем. Тимофей легко шел по бездорожью, а чайник в такт позвякивал крышечкой в пустом рюкзаке.
Он казался чем-то не просто чужим, а даже каким-то инопланетным на потемневшем от времени дубовом столе , рядом с Тимофеевыми алюминиевыми кружками. Да, если задуматься, у Тимофея вся посуда была железная, и было то ее не так уж и много: нож, ложка, две тарелки, две кружки, сковородка и котелок. Но и при таком небогатом выборе , порой, Тимофею казалось, что посуды в доме слишком много, особенно, когда ее мыть приходилось вечером после ужина.
И вдруг тут чайник этот, яркий, радостный какой-то… Сразу хотелось вымыть пол, накрыть стол скатертью, стекла чистой тряпочкой… Ээх! Прятать чайник в шкафчик Тимофею было жалко, он огляделся по сторонам, да и убрал его на подоконник, за ленялую, давно не стираную занавеску, с глаз долой. Тимофей растопил печь, напился горячего чая, привычно заваривая его прямо в кружке , и лег спать.
В лунном свете часто можно увидеть то, чего не бывает. Или что-то настоящее, что настоящим не кажется, да и не должно оно настоящим быть, по всей логике и уму человеческому. Или можно увидеть что-то, чего на самом деле и нет, но это что-то кажеться нам настоящим, просто потому что мы так привыкли. В ночном лесу часто бывает намного больше звуков, чем вообще есть на свете… и бликов истиного всета, который нельзя увидеть.
Не всякий человек способен отличить настоящее от ненастоящего, истино-существующее от выдуманного. Хотя, впрочем, не стоит даже пытаться , даже думать об этом не стоит, потому что не место человеку в ночном лесу, залитом лунным светом. Потому что происходят тут совсем необычные вещи и творяться совсем необычные дела. И вещам этим и делам тоже не место рядом с человеком. Поэтому ночью надо спать… Тсс…
Тимофей проснулся рано, еще засветло. Вынес хлеба за двор к старой коряге для голодных в конце зимы оленей , наколол дров впрок, натаскал воды в большой железный чан, сел на крыльцо и стал смотреть на небо. Небо занимало большую часть его дня и ,порой, было намного интересней любой книги, что он когда-то оставил там далеко, в тот месте, кторое привык называть своим домом. Теперь был другой дом, другая жизнь, другой мир. И книги стали чем-то сродни празднечным пирогам, когда сначала долго ждешь, предвкушаешь, а потом смакуешь, пытаясь растянуть удовольствие, не то что раньше, когда он их проглатывал, самое долгое ,за двое суток. Теперь у книг и смысл другой и слова стали глубже… По другому теперь все. Впервые… И кажется почему-то, что раньше и жизни не было. Пришла с чердака Марыська, легла на колени, греться на утреннем солнце. Тимофей закрыл глаза и стал гладить короткую шерстку. Марыська урчала,как маленький моторчик и было тепло и уютно, тихо и по-семейному. Тимофей вспомнил о чайнике, вспомнил о немытой посуде, о нечищеной печи и пошел в дом.
Дом был другим. Нет, дом, конечно, был тот же самый, но какой-то другой, незнакомый, непонятный и даже чуть-чуть страшный. Тимофей вышел, оглядел двор, убедился, что все на месте, поднял с крыльца разомлевшую на солнце Марыську и, с кошкой в обнимку, для смелости, снова вошел в дом.
В доме было чисто. Не было пыли в углах, не было грязной посуды, не было на столе следов вчерашнего ужина, и стекла на окнах были чистые и кровать заправленная! И откуда-то взялся коврик у порога! И, самое главное, чайник стоял посреди стола и из носика поднимался чуть заметный парок. Тимофей спустил на пол Марыську, подошел к столу, поднял крышичку чайника – в чайнике была свежая заварка. У тимофея, наверное, глаза стали круглые, как блюдца <по крайней мере, ему самому так показалось>. Он схватил чайник, быстро, разливая во все стороны горячую заварку , выскочил на крыльцо, размахнулся что есть силы… Маленькая фарфоровая крышечка звякнула о темные доски . Тимофей опустил руку. Он долго смотрел под ноги на крышечку, потом на чайник в своей руке. Потом пошел к колодцу, вымыл фарфоровую пасудину, так тщателдьно, как никогда до этого посуду не мыл. Потом вернулся в дом и убрал чайник в самый дальний угол шкафа, за мешок с гречкой и пирамиды крнсервов. В этот вечер Тимофей как всегда заваривал чай прямо в кружке.
Ботинки были не его. Это были чужие ботинки. Это были чистые ботинки. Тимофей выругался. И пол был чистый, без оставленных вчера грязных следов. И посуда. Тут Тимофей вспомнил, что пасуду вымыл сам, и от души немного отлегло. И чайник стоял на столе. Ровно посерединке. И пар поднимался из носика. Тимофей встал, надел теплую куртку и, даже не подходя к столу, вышел из дома. В этот день он вернулся домой, только когда стемнело. Прошел в грязных ботинках по чистому полу и, не раздеваясь, завалился спать. На следующий день, и еще на следующий все повторилось. На третий день Тимофей раззулся на пороге и подошел к столу. Марыська умывалась, чайник дымил… А еще дымила гречневая каша. И было видно, что здесь ждали, что каша вкусная, что заварка свежая… Тимофей вздохнул и сел за стол.
- Марысь, это ты может, а? Марыська возмущенно фыркнула, мол, что мне, свободной кошке больше делать нечего, как тебе кашу варить, и стала умываться дальше. Тимофей съел кашу, напился чая, душистого, с мятой, лег щекой на стол, как в детстве бывало, когда смотрел, как мама готовит, и стал разглядывать чайник: -Что же ты такое,а? Что же ты за такое чудо-юдо?
Чайник молчал, хотя, что он может сказать–то, он же чайник. Тимофей вымыл посуду и пошел спать. И тут за спиной сказали:
- Ну, Чудо-юдо, так Чудо-юдо. Хоть имя дал. А лучше меня просто Чудой называй, так ласковее. Тимофей выронил подушку и сел на пол.
- Да не пугайся ты так, человек, я не кусаюсь. Привыкнешь. Тимофей оглянулся. На столе седело нечто, толстое белое и пушыстое, и гладило, как ни в чем не бывало урчащую, Марыську. У тимофея отвисла челюсть, а белое улыбнулась зубастым, несмотря на обещание не кусаться, ртом и сказало:
- Дух я , домовой, был ничей, теперь вот твой, - белое помолчало и , будто для большей важности, повторило еще раз ,
- Вот.
- Сначала разъехались все,кто куда, а про чайник никто и не вспомнил. Потом и дом снесли… а я в чайнике…вот… Тимофей чуть отошел от первого удивления и был уже в состоянии мыслить и соображать. Дух домовой сидел понурившись, сжавшись в комочек , все так же бездумно перебирая марыськину шерстку , и смотрел куда-то… и , наверное, видел что-то , чего здесь нет и быть не может. Тимофею стало не по себе. Ему давно никого не было так жаль, до боли в горле. Почему-то хотелось взять эту большую белую пушистищу в охапку и покачать на руках, как укачивают маленьких детей. Тимофей уж потянулся было, но остановился, постеснялся, побоялся обидеть.
- И что ж мне теперь с тобой делать, горе ты луковое? Собственно, Тимофей и не ждал , что дух ответит, просто надо было что-то сказать в этой тишине. И Тимофей сказал, а дух домовой ответил:
- Приручи меня, - и посмотрел на человека большими голубыми глазами с такой надеждой… ээх,
- А я тебя приручу. Если хочешь, конечно.
Тимофей вздохнул. Теплый ветер распахнул настеж форточку. Пришла весна.

Тимофей чуть не взвыл от досады. Уже и сюда добрались, обормоты. Да и рано что-то в этом году… Девочка стояла посреди двора. У девочки были зеленые глаза и рыжие косички. У девочки был громадный рюкзак и тяжелые ботинки. А еще у девочки была улыбка, хорошая улыбка, настоящая, живая. Тимофей забыл даже на миг свою злость и досаду и залюбовался.
-Привет , Тим…- она нерешительно заглянула ему в глаза. Тимофей чуть не упал с крыльца, уж слишком давно его никто так не называл. Девочка продолжала улыбаться, так будто уверена была, что ее здесь ждут:
- Дашка я, Семенова. Ну Сережкина сестренка. Да ты меня не помнишь , наверное, я тогда маленькая совсем была… вот такая,
- она подняла руку, показывая, какой, примерно, она была, - А ты был худой, грустный, взрослый и в шарфике… и волосы у тебя длинные…
- Я тебя не помню…- Тимофей врал. И самому ему было от этого очень гадко. Но что ж сделаешь, не хотелось ему никого видеть, возиться-няньчиться с этим детским садом не хотелось. Это ж проблем сейчас сколько будет, баню топи каждый день, глупости всякие, комары-мошки… Ээх,девка глупая. Лишь на пол мига ее глаза чуть потемнели, а потом она защебетала дальше, будто не услышала:
- А я вот к тебе, - она протиснулась мимо него в дом, Тимофей и оглянуться не успел, так и стоял с открытой дверью и открытым ртом на пороге и удивленно разглядывал гостью
- Ты, когда ушел, я сразу решила, школу закончу и к тебе. Вот, - она села на пол и расстегнула свой громадный рюкзак, как только тащила на себе столько всего, не понятно,
- Правда я еще год в институте… Это не важно. Я у Сережки еле выспросила, где ты. Он теперь другой совсем, серьезный-важный… А Катя двойню родила… А Кирюша…
Девочка еще много чего говорила, а Тимофей про себя думал… Вспоминал какими они были тогда, давным-давно… бунтарями-циниками, философами в собственном соку… как они бродили по городу, пели песни, людей, чужие взгляды… Лелю. Тимофей вспоминал, слушал, что Дашка рассказывает о давнишних друзьях, понимал, что ему интересно, но , что нисколько не жаль, ни времени того, ни того, что ушел… Ему намного спокойней и свободнее здесь, в лесу. И только где-то совсем далеко немножко надкусывала, изредка, острыми зубками сердце маленькая мышка : а Леля с ним таки не пошла… Но это было уже не важно… совсем не важно… Даже если бы и пошла, она б здесь долго не смогла… Дашка все болтала, разворачивала спальник, раскидывала по полкам консервы, убирала куда-то еще какие-то мелочи. Тимофей смотрел на все это и думал : Пусть поживет. Через недельку сама , небось, убежит.
Было очень уютно с ней. Дом пах яблочным пирогом, словно из детства. Домовой дух таскал из лесу орехи и ягоду и подбрасывал на порог. Сначала Дашка удивлялась , потом привыкла… Потом поймала домового духа за пушистый хвост и, будто не удивилась вовсе. Словно так и надо, что в домах живут духи… Дашка не боялась леса, и лес не боялся ее. Она была здесь своей, будто не гостьей сюда пришла, а домой вернулась откуда-то. Тимофей это чувствовал и ревновал немного, к нему лес долго присматривался и принюхивался, долго тыкал в него острыми ветками и подсовывал ямы под ноги. А Дашка просто пришла и стала жить. Она часто просила его что-нибудь рассказать ей, и он рассказывал, будто нехотя, но, на самом деле очень гордясь своим авторитетем. Тогда, где-то внутри, он становился чуть выше ростом, и начинал верить, что без него она , все же, здесь пропадет.
Часто Дашка сама что-нибудь рассказывала. Тимофею нравилось слушать… Иногда она затевала разговоры вроде : "А помнишь, как мы…". Тогда Тимофей качал головой и разводил руками, не помню, мол, извини. Дашка грустнела ненадолго, но вскоре все снова шло по прежнему. Тимофей ее помнил. Помнил голубые ленточки, помнил большие глаза. Сережка всюду таскал ее с собой, а она всюду таскалась за Тимофеем.
- Я почему-то тебя совсем не помню. – просто казалось так проще. Надоест ей, уйдет назад. Не место ей здесь. Не место. Тимофей ходил смотреть на звезды. Было у него свое тайное место. У реки кусты росли полукругом и закрывали от посторонних глаз очень удобное бревно. Хотя, какие здесь посторонние глаза, если подумать… С тех пор, как Дашка поселилась с ними , Тимофей стал уходить смотреть на звезды еще засветло, что б не привыкать, и , что б она не привыкала. Вскоре, оставшийся почти без работы домовой дух стах ходить с ним. Дух садился тихонечко на краешек бревна и мырлыкал, почти как Марыська, только мелодичнее, тогда звезды начинали звенеть. И было во всем этом что-то такое, отчего Тимофей думал, что если прямо сейчас умереть, то будет лучше всего, потому что умер счастливым. Тимофей как-то спросил домовика, почему тот с ним ходит. Пушистище пожал плечами:
- А чего мне? Она теперь и готовит и убирается, чего мне в доме то сидеть, - рассуждал дух домовой , мотыляя из стороны в сторону пушистым хвостом, - А звездам, им тоже ласка нужна. -
Вот вернется Дашка в город, тогда тебе работы, небось, навалом будект, - Тимофей все ждал, когда ж она уйдет. Приходил вечером домой и ждал, что увидит собранный рюкзак. Все ждал и не мог дождаться. - Ага, разбежался, уйдет она,
- улыбался зубастой пастью дух, - Вон уже пол лета живет, и рада. Только ты заладил, как дурень какой, " Я тебя не помню" да "Я тебя не помню". Хоть бы слово лишнее девчонке сказал. Хорошая ж она, добрая… - Вот ты с ней и возись, раз она тебе хорошая, - огрызнулся Тимофей, - А мне самому по себе хорошо. Без всех. Я что, с девчонками нянькаться сюда ушел? Я от людей сюда ушел! От гадости всякой, цивилизации… - Ну и чего хорошего? Живешь один , добро видеть разучился… Дурак ты, Тимофей. Тимофей и сам знал, что дурак, дух его не удивил. Просто нельзя ж было подругому. Нельзя ей здесь. Домовой дух встал и захрустер ветками, направляясь к дому. -
Да и вообще… Вот мы с тобой уже пол года вместе живем-проживаем… мог бы и по имени меня называть… Дурень-человек. Почему-то Тимофея такое зло разобрало, что, попадись кто неладный под руку, все кости переломал бы: -
А ты вообще что такое, что б тебя по имени называть? Вот разобью твой чайник… Но дух уже ушел. Больше он не ходил с Тимофеем смотреть на звезды. Да и Тимофей, собственно, на звезды не смотрел. Просто уходил. Молчать. Ему было стыдно. Очень. Он все подходил к духу прощения просить, но домовой дух учил Дашку вязать носки на зиму, выкопав где-то на чердаке шерстяные нитки со спицами, потом учил плести корзины из прутьев, потом еще чему-то. Тимофей молча смотрел на все это , а потом, так и не сказав ни слова , уходил. Духу не хватало. Становилось все жарче и жарче. Тимофею становилось все тяжелее и тяжелейй. Дашки для него было слишком мног. Он приходил и молчал, а потом молча уходил. Дашка всегда улыбалась, а Тимофей не улыбался никогда.Дашка рассказывала чего-нибудь…чего-нибудь…
- А помнишь сома , а ? Титаника помнишь?Сережка его тогда совсем забросил, а я выходила. Он еще три года потом прожил… Я его тогда… Тимофей устал очень. Давно так не уставал. Уж слишком отвык от людей. Ведь что дух? Духа будто и нет, хоть он и есть, он не мешает нисколько. А Дашка человек, она есть и заполняет собой все. Тимофею было тяжело…
- Нет, не помню . И тебя совсем не помню… Дашка вздыхала и переставала улыбаться ненадолго. А тимофей делал вид, что не замечает.

Становилось холоднее. Приближалась осень . Лесные духи перестали петь свои песни. Заснула мелкая мошкара. Домовой дух учил Дашку выризать фигурки из дерева… Тимофею было холодно и тоскливою Хотелось развернуться и уйти куда-нибудь… За грибами, к примеру, почему бы не за грибами? Но он взял себя в дуки и остался.
- Дашка,- Тимофей подсел к ней на крыльцо,
- Ты , это, собирайся уже, наверное, потихоньку. Скоро холодно станет совсем. Лучше сейчас уходить. Дашка удивленно посмотрела на него: - Тим, я не хочу уходить. Я же к тебе пришла. Насовсем.
Глупая девчонка, подумал Тимофей, и чего дома не сидиться, дуре в лес понадобилось.
- Здесь тяжело зимой. Очень. - Да нет, я сильная . И закаленная знаешь какая. Я ж вообще не болею. А глаза такие честные-честные. И смотрит так, будто сказать хочет, не прогоняй. И все равно улыбается, дурочка глупая. Тимофей зажмурился, хотелось махнуть на все рукой, только совесть не давала. И камень на сердце не давал, давил все…
- Да, господи! Мне с табой тяжело, дура! Не хочу я чтоб ты зденсь была, понимаешь, не хочу ! Ты мне жить не даешь! Это мой дом, я здесь хозяин! А тебя я не звал, сама пришла, напросилась, приклеилась, как банный лист! Я от тебя устал. Устал! – он выдохнул, все. Теперь уж торчно уйдет. Она посмотрела на него удивленно, будто первый раз увидела:
-Так я ж к тебе… Я семь лет думала… собиралась… Помнишь, ты мне как-то сказал, что лес всегда примет…всегда…
- Я тебя не помню. Совсем. С Дашкиного подбородка упала слезинка. Тимофей резко встал, повернулся, вошел в дом и хлопнул дверью. Одетый, как был в куртке и ботинках, повалился на кровать, накрыл голову руками. Не слышать бы ничего и не видеть. Совсем. Но завозился в углу домовой дух:
- Дурак и есть. Самый настоящий круглый дурень. Тьфу, - Чуда посмотрел в окошко, - Вон как быстро побежала. И где ты ее теперь ловить-искать намерен? Забредет еще куда… Без куртки, без компаса… хорошо хоть позавтракала.
Чувырла ты безчувственная. Ну, чего молчишь-сопишь ? А ну вставай , ищи. Тимофей лежал носом к стенке и не шевелился. Странно, почему-то очень сильно хотелось плакать. Он не мог понять, почему. Да и вообще, зачем все это. Хорошо же было, тихо… А теперь ерунда какая-то . Обижаются, зляться, удерают, ругаются… Лучше одному, намного лучше. Ты никому не нужен и тебе никто не нужен. Тогда свободно, тогда спокойно…будь собой, делай что хочешь, и думать ни о ком не надо. Любят, - вдруг подумалось ему, - еще, иногда, очень редко, люди любят… Тимофей подскочил, как ошпаренный. Было темно. Очень. Хоть глаз выколи. Видно провалялся он так ни один час, а даже и не заметил.

- Эй, Чуда… - никто не ответил. Даже Марыськи не было слышно, пряталась где-то. Дашкины вещи аккуратно лежали на своих местах, значит не приходила.. Тимофею почему-то стало очень тяжело и больно где-то в животе… непереносимо. И страшно. Тимофей ринулся в лес.

По реке плыла луна. Звезды тоже плыли бесшумно. Так тихо никогда еще в лесу не бывало… Никогда раньше. Тимофей накинул куртку на ее дрожащие плечи. Сел рядом.
- Прости меня , идиота, а ? Не знаю, почему так получается… Одному проще намного… а так, надо еще и о тебе думать… разучился я о ком-то думать. И вообще … Не один быть разучился… Тяжело это очень так… Когда не один. Дашка молчала. Вода тоже текла молча. Молча смотрело на них ночное небо.
- А знаешь, что я помню, - почти шепотом сказал Тимофей,
- Тебе было двенадцать лет. У тебя были такие же косички. А Сережка тогда увлекался всякими энергетическими штуками и, казалось, только тем и занимался, что пытался доказать невероятную близость конца света. Пророчил всякие разрушения и катастрофы. Тебя пугал. И любил повторять, что мы сами убиваем свое солнце. Наверное, он прав был. Я так думаю, по крайней мере. Такие как я убивают солнце… Как то раз он рассказывал что-то очень увлеченно, аж глаза светились. Тогда ему нельзя было не верить,потому что он сам во все это верил. А ты сидела в углу дивана и плакала. Ты плакала… у тебя было зеленое платье с подсолнухом, а я тебе отдал свой шарфик и сказал, что…
- Солнце – это навсегда.
- Да, солнце – это навсегда…
- А я тебе поверила.
– Дашка помолчала. Тимофей тоже молчал и не знал, что сказать, - Я завтра уйду, ты не переживай. Все хорошо будет. - Останься, а? Останься. Я ж тебя помню.
- Тебе тяжело будет.
- Будет, - подтвердил Тимофей.
Дашка кивнула и покачала головой. Не понятно, что хотела сказать…
-Приручи меня.
– Дашка посмотрела на него бесконечными своими глазами, а Тимофей повторил, - Приручи меня, пожалуйста. Крепко-накрепко приручи.
Откуда-то из темноты вышел домовой дух с Марыськой на руках и тихонечко сел на краешек бревна. Откуда-то пришли лесные звуки. Ни с того ни с сего, зазвенели звезды. Только этого не слышали два человека под одним огромным небом.

Это была самая теплая зима, из всех, какие только помнил Тимофей.